Режимник все ещё зудел, на ходу возвращая в свою речь привычные служебные обороты, но всем все и так стало ясно. И что именно случилось, а главное – почему. Причина сидела на стуле в кабинете у Хозяина и мучалась по этому поводу догадками.

Подполковник выслушал доклад, кивнул головой и шагнул вперёд, чтобы никто не загораживал ему панораму: спины, задницы, мешки с личным барахлом, пальцы, словно вязаночки хвороста на беспокойных затылках… Замять не удастся. Хотя… Трупов нет, или их немного. Прецеденты бывали. Взбесились мерзавцы, права качают – развратились поблажками. Таких на этап и в гнилую дыру. Этап, правда, здоровенный выйдет, рыл на шестьсот-семьсот. Но и зона огромная. Просто в канцелярии подмандят – кум перечить не посмеет, – и отложим ранее намеченных на поздние времена. Тут мы прикроемся. Актив? За него кум… тьфу, оперуполномоченный по зоне в ответе, не меньше, чем я. Даже больше. А я за всю зону отвечаю, не за повязки. Режим – это его работа, Фреда-режимника, чтобы соблюдался и сейчас, и потом, и чёрный и белый. Ходят слухи, что с заказами можно договориться, если как на предыдущей лареевской зоне. Но здесь – не там: крови нет, вот главное. Придёт пора – и генерала примерим, должность позволяет. Проживём, а бог даст – и Ларея окочурим. Компра – тьфу, труха, через год осыпется. Но гад ползучий! Это явная подстава, и даже примерно понятно от кого. Кто его мне сосватал – вычислим. Господи! Нормальная ведь жизнь была! Место – накатанное, перспективное, спокойное, хлебное! Все теперь коту под хвост… И кому только… Ох, если бы… Ну почему у меня!!!

Подполковник очнулся от дум и увидел, что все окружающие смотрят в его скрипящий рот. Он поводил подбородком, попытался улыбнуться – не вышло. Глубоко вздохнул, посмотрел на сумрачное небо, а потом опять на спины и с опаляющей ненавистью выдохнул в окружающих:

– Поздравляю вас, господа офицеры, с новым постояльцем. Кромешник прикатил.

Громко и раздражённо говорил подполковник – голос командирский. И в наступившей тишине – только собаки все ещё потявкивали – слова его раскатились по ушам и языкам рядом стоящих людей и сидельцев.

Кромешник.

Слово было сказано. То, что чёрным заветом хранилось на груди у Гека, то, что копилось легендами и ползучими слухами столько лет опутывало зоны, тюрьмы и пересылки, – словно тираннозавр, выпрыгнуло из прошлого на свет божий и стало оглушительной явью. Зловещей кометой взошёл над лягавскими резервациями и клетками Последний Ван – реликт ушедшей эпохи, чернейший князь из уголовного племени, начисто выжженного роком и политической инквизицией пресветлого государства Бабилон, мифический Кромешник – сгусток мути, ужаса и войны.

Отныне прежние заглазные клички, типа Чтива Бабилонского и Казнилы, слетят шелухой и не вспомнятся никогда. Стив Ларей – только так и не иначе будет звучать его имя, оно же титул, в его присутствии. Кромешником будут звать его враги (и его люди тоже, но не часто, за глаза, когда вероятность быть застуканным невелика).

Громок был голос Хозяина, но не настолько, чтобы его услышали из БУРа, стоящего чуть ли не в полукилометре от вахты. И наоборот. Однако именно оттуда, словно в ответ на мрачное поздравление, рвался к скудному небу отчаянный хриплый вой. Это кричал Фиксан, главпахан «Аргентины», получивший последний верноподданнический язычок о случившемся на его зоне, теперь уже бывшей его зоне. Он выл и кричал, и слов было не разобрать, да и к чему теперь его слова, кто их будет слушать? Он сидел в БУРе пятый месяц, оставалось всего ничего – полтора месяца БУРа и два года срока. Он выл, и вой этот не нуждался в переводе – не бывать ему никогда паханом, не бывать и скуржавым. И в перечне живых ему тоже недолго числиться: из БУРа на вахту не сбежать. Блеклый день, ни лучика, ни клочка синего неба. В любой день, в любой час любого времени года – страшно умирать. Но когда день так сер и безнадёжен – ты словно бы ещё больше обделён судьбою. Надо уходить, умирать самому, чтобы не успели добраться те, от кого не будет пощады в лице быстрой смерти. Вены пилить не больно, надо только решиться и не дать надежде, сволочной девке, обмануть тебя и передать в руки тем, кто давно и сладко жаждет слез твоих и последних мучений. Ах, не утешить себя мыслью об отмщении и бренности всего земного. Они будут жить – и спать, и есть, и курить, и… Они тоже умрут, но позже, пусть на миг, сутки, на год – но позже, чем ты.

Фиксан выл, и слезы бежали по свинцовым щекам. Он медлил, с мойкой в руках, пытаясь насладиться хотя бы тем, что он все ещё жив и плачет, что его пальцы все ещё чувствуют холодок бритвы, а глаза видят тусклый свет жизни. Но в углу штрафного барака уже составилась команда заговорщиков, и не суждено было Фиксану уйти добровольно, тихо обмякая в объятиях вызванной им бабушки с косой. Он умрёт медленно, той же ночью, связанный, с заткнутым ртом, и всю оставшуюся жизнь в его судьбе не будет ни одного хоть сколько-нибудь светлого пятнышка, свободного от страданий.

Глава 11

– Что-нибудь случилось? – Гек все так же сидел на стуле посреди кабинета, охрана демонстрировала неусыпную бдительность; а ведь за минуту до возвращения Хозяина унтеры опустились до пустячных разговоров с осуждённым.

– Ничего особенного. Если не считать, что несколько сот слабонервных сидельцев решили сменить место жительства. Проба уходит, Ларей. Тебя, видишь ли, испужались. Все по закону – сформируем этап, и марш-марш, поближе к солнечному югу, если им здесь не сидится.

– Такова жизнь – этап сюда, этап туда… – Гек ничем не выдал внешне своего ликования, хотя и не вполне понял сути случившегося, но в этом можно будет позже разобраться. Если не врёт лягавый, если ловушки не расставил…

– Буза тем не менее случилась. Из-за тебя, Ларей.

– Я-то при чем? Из кабинета, что ли, бузу устраивал?

– Не прикидывайся чайником, не с мальчиком базаришь. Как жить дальше будем, а, Ларей? Или тебе больше имя Кромешник нравится?

– Я не ботаник, знать не знаю никакого кромешника. А жить – порознь будем. Я в своём бараке – ты в своём. – До Гека начало помаленьку доходить. Намёки ближайших, обрывки слухов, до этого проскакивающие мимо сознания, сложились вдруг из беспорядочного разноцветья осколков в картину-мозаику. Признали.

Подполковник спохватился, отослал на место охрану и вновь угнездился за столом, в широком кресле, обшитом чёрной скрипящей кожей.

– Будь ты хоть черт-перечерт, но если моя жизнь из-за тебя раком встанет, помни – терять мне будет нечего – пулю в лоб! И начну с тебя.

– Начни с валидола. А чёртом обзываться не надо. Черти, если не врёшь, в южный этап определились. Какие твои проблемы, не пойму?

– На зоне должен быть порядок.

– Согласен.

– И не твой, а законом установленный порядок.

– Я своих порядков отродясь не устанавливал. Я соблюдал исстари введённые.

– Не выворачивай слова, не солидно. Бузу укоротишь?

– Ситуация… Я же не понимаю, о чем ты говоришь.

– Понимаешь. Мне нужна нормальная жизнь, а не мясорубка. Обеспечишь спокойствие на зоне – значит, договоримся. А нет…

– Что тогда?

– Я конкретно хочу услышать твой ответ, Ларей.

– Что смогу – то смогу. По своему разумению. Без кумовских советов. И не только кумовских. Попробую не допустить бузы и большой резни. Остальное – не в моей власти, как и не в твоей. Человеческую природу не приручишь, сам понимаешь.

– Заказы на зону будут?

– Я от производства далёк. Но спрошу совета кое у кого. Повязок – точно не будет.

– Плевать. Ты-то сам – чего хочешь?

– Домотать неполную сотню оставшихся недель – и на волю.

– И только? Ну ладно, дело твоё, как говорится… Куда бы тебя определить?

– В четвёртый барак. Я – человек старый, оброс привычками и приметами. Цифра четыре – хорошая для меня.

– Да хоть в сорок четвёртый, зона большая. В режиме – поблажек не будет, учти. И побеги желательно пресекать.